Ко дню окончания блокады Ленинграда

Блокада Ленинграда длилась с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года (блокадное кольцо было прорвано 18 января 1943 года) — 872 дня.

О блокадном времени написано и прочитано много ужасной правды, и все таки, люди были не чета нашему поколению. Богатыри — не вы!… Это просто надо прочесть и понимается та огромная разница наших внутренних мирков и тех, которые позволяли им жить в голод, холод, бомбежки, при обмане властей об  умирающих людях…

За два года до окончания блокады Ольга Федоровна Берггольц в начале своей повести «Говорит Ленинград» писала:

«Эта ночь — 10 января 1942 года — была для меня, как и для моих собеседников, одной из самых счастливых и вдохновенных ночей в жизни. Она была такой потому, что, начав размышлять о книге «Говорит Ленинград», мы
неожиданно для себя впервые с начала войны оглянулись на путь, пройденный городом, его людьми, его исскусством (нашим радиокомитетом в том числе), и изумились этому страшному и блистательному пути, и оттого буквально физически, с ознобом восторга, ощутили, что, несмотря на весь ужас сегодняшнего дня, не может не прийти то хорошее, естественное, умное человеческое существование, которое именуется «миром», и нам показалось, что и победа, и мир придут очень скоро — ну, просто на днях!
Поэтому мы, голодные и слабые, были горды и счастливы и ощущали чудотворный прилив сил»

 

О́льга Фёдоровна Бергго́льц — российская писательница, поэтесса. Ольга Федоровна Берггольц родилась 16 мая (по старому стилю — 3 мая) 1910 года в Петербурге, в семье заводского врача, жившего на рабочей окраине Петербурга в районе Невской заставы. Мать — Мария Тимофеевна Берггольц, младшая сестра — Мария.

В 1924 году в заводской стенгазете были опубликованы первые стихи Ольги Берггольц. В 1930 году Ольга Берггольц окончила филологический факультет Ленинградского университета и по распределению уехала в Казахстан, где стала работать разъездным корреспондентом газеты «Советская степь».

Вернувшись из Алма-Аты в Ленинград, Ольга поселилась вместе со вторым мужем — Николаем Молчановым на улице Рубинштейна, 7 — в доме, называвшемся «слезой социализма». Тогда же была принята на должность редактора «Комсомольской страницы» газеты завода «Электросила», с которой сотрудничала в течении трех лет. Позднее работала в газете «Литературный Ленинград». Через несколько лет умерла младшая дочь Ольги Берггольц — Майя, а спустя два года — Ира. В декабре 1938 года Ольгу Берггольц по ложному обвинению заключили в тюрьму. Беременная, она полгода провела в тюрьме, где после пыток родила мертвого ребенка. В июне 1939 года её выпустили на свободу.

В годы блокады 1941-1943 годов Ольга Берггольц находилась в осажденном фашистами Ленинграде. То, что она пишет в сентябре 1941 в «Запретном дневнике» о том времени, настоящее и страшное в какой то своей сути:

«24/IX-41

День прошел сегодня бесплодно, но так как времени нет, то все равно. Зашла к Ахматовой, она живет у дворника (убитого артснарядом на ул. Желябова) в подвале, в темном-темном уголке прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком, на досках, находящих друг на друга, — матрасишко, на краю — закутанная в платки, с ввалившимися глазами — Анна Ахматова, муза Плача, гордость русской поэзии — неповторимый, большой сияющий Поэт. Она почти голодает, больная, испуганная. А товарищ Шумилов сидит в Смольном в бронированном удобном бомбоубежище и занимается тем, что даже сейчас, в трагический такой момент, не дает людям вымолвить живого, нужного, как хлеб, слова…

А я должна писать для Европы о том, как героически обороняется Ленинград, мировой центр культуры. Я не могу этого очерка писать, у меня физически опускаются руки.

Она сидит в кромешной тьме, даже читать не может, сидит, как в камере смертников. Плакала о Тане Гуревич (Таню все сегодня вспоминают и жалеют) и так хорошо сказала: «Я ненавижу, я ненавижу Гитлера, я ненавижу Сталина, я ненавижу тех, кто кидает бомбы на Ленинград и на Берлин, всех, кто ведет эту войну, позорную, страшную…» О, верно, верно! Единственно правильная агитация была бы — «Братайтесь! Долой Гитлера, Сталина, Черчилля, долой правительства, мы не будем больше воевать, не надо ни Германии, ни России, трудящиеся расселятся, устроятся, не надо ни родин, ни правительств — сами, сами будем жить»… А говорят, что бомбу на Таню сбросила 16-летняя летчица. О, ужас! (Самолет будто потом сбили и нашли ее там, — м. б., конечно, фольклор.) О, ужас! О, какие мы люди несчастные, куда мы зашли, в какой дикий тупик и бред. О, какое бессилие и ужас. Ничего, ничего не могу. Надо было бы самой покончить с собой — это самое честное. Я уже столько налгала, столько наошибалась, что этого ничем не искупить и не исправить. А хотела-то только лучшего. Но закричать «братайтесь» — невозможно. Значит, что же? Надо отбиться от немцев. Надо уничтожить фашизм, надо, чтоб кончилась война, и потом у себя все изменить. Как?

… Нет, нет… Надо что-то придумать. Надо перестать писать (лгать, потому что все, что за войну, — ложь)… Надо пойти в госпиталь. Помочь солдату помочиться гораздо полезнее, чем писать ростопчинские афишки. Они, наверное, все же возьмут город. Баррикады на улицах — вздор. Они нужны, чтоб прикрыть отступление Армии. Сталину не жаль нас, не жаль людей. Вожди вообще никогда не думают о людях…

Для Европы буду писать завтра с утра. Выну из души что-либо близкое к правде».

Муж, литературовед Н. Молчанов, умер от голода. Отец, Фёдор Христофорович Берггольц, высылается из блокадного Ленинграда органами НКВД в марте 1942 года, до этого и Ольгу Федоровну допрашивали в ЧК.
В 1942 Берггольц  вывезли в  Москву:

12/III-42. Москва

Живу в гостинице «Москва». Тепло, уютно, светло, сытно, горячая вода.

В Ленинград! Только в Ленинград…

В Ленинград — навстречу гибели… О, скорее в Ленинград! Уже хлопочу об отъезде…

23/III-42

Ирина рассказывала о Ленинграде, там все то же: трупы на улицах, голод, дикий артобстрел, немцы на горле. Теперь запрещено слово «дистрофия» — смерть происходит от других причин, но не от голода! О, подлецы, подлецы! Из города вывозят в принудительном порядке людей, люди в дороге мрут. Умер в пути Миша Гутнер; я услышала и тотчас подумала: «Скажу Кольке». Я все время, все время так думаю. Но его нет. Я все еще не отправила письмо Молчановым — страшно.

Третьего дня после рассказов Ирины ходила в смертной тоске, с одним желанием — «в Ленинград; в Ленинград — и там погибнуть». Очень хочу туда, хотя страшно туда ехать. Наверное, умерла Маруся, умерли Пренделюшки — или вывезены. Жив ли отец? Цело ли бедное наше гнездо на Троицкой, наши книги, Колины рукописи? Может быть, они уже разнесены снарядом? 20-го Юрка был еще жив и здоров — а теперь? Смерть бушует в городе. Он уже начинает пахнуть как труп. Начнется весна — боже, там ведь чума будет. Даже экскаваторы не справляются с рытьем могил. Трупы лежат штабелями, в конце Мойки целые переулки и улицы из штабелей трупов. Между этими штабелями ездят грузовики с трупами же, ездят прямо по свалившимся сверху мертвецам, и кости их хрустят под колесами грузовиков.

В то же время Жданов присылает сюда телеграмму с требованием — прекратить посылку индивидуальных подарков организациями в Ленинград. Это, мол, вызывает «нехорошие политические последствия»…

Правда об ужасах блокады скрывалась.  Берггольц возвращается в блокадный Ленинград!!!!! Зачем?! Вы бы смогли это понять? Как отличается от современных людей этот порыв — вернуться в ужас голодного города. А вместе с тем, многие современные люди люди живут унылой, хоть и беспечной и самодовольной жизнью… и совершенно пустой.

А стихи, стихи 42-го года, когда она еще в блокадном Ленинграде, окончание «Февральского дневника»:
Я никогда героем не была.
Не жаждала ни славы, ни награды.
Дыша одним дыханьем с Ленинградом,
я не геройствовала, а жила.

И не хвалюсь я тем, что в дни блокады
не изменяла радости земной,
что, как роса, сияла эта радость,
угрюмо озаренная войной.

И если чем-нибудь могу гордиться,
то, как и все друзья мои вокруг,
горжусь, что до сих пор могу трудиться,
не складывая ослабевших рук.
Горжусь, что в эти дни, как никогда,
мы знали вдохновение труда.

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
где смерть, как тень, тащилась по пятам,
такими мы счастливыми бывали,
такой свободой бурною дышали,
что внуки позавидовали б нам.

О да, мы счастье страшное открыли, —
достойно не воспетое пока,
когда последней коркою делились,
последнею щепоткой табака,
когда вели полночные беседы
у бедного и дымного огня,
как будем жить, когда придет победа,
всю нашу жизнь по-новому ценя.

И ты, мой друг, ты даже в годы мира,
как полдень жизни будешь вспоминать
дом на проспекте Красных Командиров,
где тлел огонь и дуло от окна.
Ты выпрямишься вновь, как нынче, молод.
Ликуя, плача, сердце позовет

и эту тьму, и голос мой, и холод,
и баррикаду около ворот.

Да здравствует, да царствует всегда
простая человеческая радость,
основа обороны и труда,
бессмертие и сила Ленинграда.
Да здравствует суровый и спокойный,
глядевший смерти в самое лицо,
удушливое вынесший кольцо
как Человек,
как Труженик,
как Воин.

Сестра моя, товарищ, друг и брат:
ведь это мы, крещенные блокадой.
Нас вместе называют — Ленинград;
и шар земной гордится Ленинградом.

Двойною жизнью мы сейчас живем:
в кольце и стуже, в голоде, в печали
мы дышим завтрашним —
счастливым, щедрым днем.
Мы этот день уже завоевали-

И ночь ли будет, утро или вечер,
но в этот день мы встанем и пойдем
воительнице-армии навстречу
в освобожденном городе своем.
Мы выйдем без цветов,
в помятых касках,
в тяжелых ватниках,
в промерзших полумасках,

как равные — приветствуя войска.
И, крылья мечевидные расправив,
над нами встанет бронзовая слава,
держа венок в обугленных руках.

Январь- февраль 1942 г.

Как далеко ушло обыденное мироввозрение, воспитанное на детективах, боевиках и японских мультиков от простого понимания, что Счастье — в труде!

И все-так есть такие даты, как 9 мая, 27 января — день снятия блокады Ленинграда, которые учат наших детей помнить историю. Ведь это так просто, привести ребенка в музей, прочитать самим, рассказать о том, как это было, с каким мужеством преодолевали люди трудности,и возможно, в старости, ваш взрослый сын будет уступать в транспорте места пожилым людям и помогать вам.

В годы перестройки было популярно рассказывать детям и о канибализме, возможно и это надо говорить, но позже, когда сформирована личность. Часто пишут о том, как хорошо питались в это время в Смольном — управляющая верхушка. Что тут сказать? Страшное было время для народа, и люди низкие становились еше более жестокими, а честные — более мужественными..

На гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища, где покоятся 470 тысяч ленинградцев, умерших во время Ленинградской блокады и в боях при защите города, были высечены именно слова Ольги Берггольц:

Здесь лежат ленинградцы.  

Здесь горожане — мужчины, женщины, дети. 

Рядом с ними солдаты-красноармейцы.

Всею жизнью своею 

Они защищали тебя, Ленинград,

Колыбель революции.

Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,

Так их много под вечной охраной гранита.

Но знай, внимающий этим камням:

Никто не забыт и ничто не забыто.

С блогадарностью нашим дедам и бабушкам, тем кто жив, умер после войны и тем кто погиб тогда…